Бритва в киселе Аркадий Тимофеевич Аверченко «… Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума… Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу. …» Аркадий Аверченко Бритва в киселе Глава I Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем. В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского. Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу. Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума… Ни с того, ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу. В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость. – Выпали? – осведомился он. Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала: – Ну?! – Что такое? – спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза. Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы… – Чего вы сидите? – А что? – Да делайте же что-нибудь! – А что бы вы считали в данном случае уместным? – О, Боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя. – За что? – Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку. Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью: – Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется? – Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись? – О, нет, что вы!.. – Так чего же вы разлеглись на дороге? – А я сейчас встану. – От чего это, собственно, зависит? – Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу. – Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель! Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил: – Клюквенный? – Это неважно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, – вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку… Ну – гоп! Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил: – А теперь что? – О Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, – хоть выругайте! – Сейчас, – вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал: – Мерзавец. Понимаешь? – Понимаю. – Вот возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот, чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты. И оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой. – Уже. – Видела. Вы это сделали так, будто не сердце срывали, а неприятный долг исполнили. Кисель! – А вы – бритва. – Ну – едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите? Поехали. Глава II В Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной, на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили… Какая внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они остаются вдвоем в лунный теплый вечер, – это мало исследовано… Может быть, общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и сокращает все сроки. Дело в том, что когда литератор взял руку актрисы и три раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять. Глава III На другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу «Бристоль», № 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе. А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично. Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал. Действенность этого, неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины. Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала: – Милый, милый, глупый, глупый! И засмеялась. – И однако он, кажется, порядочная размазня… Женщина из него может веревки вить. Закончила несколько неожиданно: – А оно, пожалуй, и лучше. Глава IV Прошло две недели. Гостиница «Бристоль». На доске с перечислением постояльцев против № 46 мелом написаны две фамилии: «Ошмянский. Бронзова». Глава V В августе оба уезжали в Петроград. В купе, под убаюкивающее покачивание вагона, произошел разговор: – Володя, – спросила Бронзова. – Ты меня любишь? – Очень. А что? – Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное… Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует… Только разгонишься и уже – стоп! Стена. – Например, какая фамилия? – Например, моя – Бронзова. – Что же с этим поделать?.. – Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина… – Я тебя не понимаю. – Володя… Я хочу, чтобы ты на мне женился. – Что за фантазия?.. Разве нам и так плохо? Его ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на нее. – Если ты меня любишь, ты должен для меня сделать это… – А ты не боишься, что это убьет нашу любовь? – Настоящую любовь ничто не убьет. – А ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет? – Если ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель, милый Кися, говори: женишься на мне? – Видишь ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь – женюсь. – Вот сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик. Она поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: «Уж если я чего захочу – так то и будет. Милый, мой милый Кися…» Глава VI Бронзова впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в восторг: – Всего три комнаты, а как мило, уютно… Она подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила: – Володя… А когда же наша свадьба? – Милая! Да когда угодно. Вот только получу из Калиткинской управы документы – и сейчас же. – А без них нельзя? – Глупенькая, кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое… – А зачем они лежат там? – Документы-то? Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки. – Значит, ты это сделаешь? – Она еще спрашивает! Чье это ушко? – Нашего домохозяина. – Ах, ты, мышонок …………………………………………………. ……………………………………………………………………………………… Глава VII Снова сидела Бронзова у Ошмянского… Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять. Потому что был уже декабрь. – Володя… – Да? – Ну, что же с документами? – С какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать. Завтра утром обязательно напишу. – Спасибо, милый!.. Володя… – Да? – Ты хотел бы, чтобы мы вместе жили? – Вместе? Это было бы хорошо. – Хочешь ко мне переехать? – Нет, что ты… Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только буду тебе мешать… – Володя… Ну, я к тебе перееду… Хочешь? – Дурочка! Да ведь у меня еще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли, – оба мы будем друг другу мешать… Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими мыслями. Она притихла. Отвернулась и молчала – только плечи ее тихо вздрагивали. – Катя! Ты плачешь? Глупая… Из-за чего, право?.. Это такой пустяк! – М…не та-ак хо-те-лось… – Ну хорошо, ну, будет по-твоему… Переезжай. – Милый! Ты такой хороший, добрый… И сквозь слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка… Глава VIII Сидели в ресторане: Бронзова, Ошмянский и приятель, Тутыкин. – Володя! Ну что, получил уже документы? – Понимаешь, написал я все честь-честью – и до сих пор никакого ответа. Работы у них много, что ли?.. У нас теперь что? 14-е февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют. – Напиши им еще. – Конечно, напишу. Она посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала: – А знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо? – Да когда же я ее буду носить? – Когда угодно! Ты ведь писатель – и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан… – Не слишком ли это будет бить на дешевый эффект?.. – Нет, нет! Володя… Я хочу! – Ну, если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу. В ту же ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь: – Совсем погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний рог скрутила. – Красивая? – Красивая. И острая, как бритва. Глава IX Когда Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно: – Катя… Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду… – Куда же? Ведь клуб уже закрыт. – А… видишь… Мне пописать хочется. Настроение нашло. – Ну-у-у? – Ах, да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленьких комнатки и иногда утром, иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо. – Володя! – всплеснула руками Бронзова. – Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из твоей квартиры? – Ну, что ты… Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь, писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что: письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть. Глава Х – Володя! Заказал куртку? – Да, был я у портного… Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает, какой фасон… и вообще. – Ну, едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный… Документы уже получил? – Написал снова. Боюсь, не затерялись ли они где-нибудь. На почте, что ли?! – Дома сегодня будешь? – То есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть нужно закончить… У себя же и заночую… Глава XI – Смотри, Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться. Бронзова ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный нож, распорол под мышкой прореху вершка в два. Сделав печальное лицо, пошел к Бронзовой. – Чтоб его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой лопнул. – Ну, давай я зашью. – Стоит ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот воротничок – надеть трудно… Глава XII Ошмянский только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату постучались. – Кто там? Дверь скрипнула – вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели мрачным, нехорошим огнем. – Прости, что я врываюсь к тебе. Ведь эти комнаты, я знаю, ты снял специально для того, чтобы быть одному… Но – не бойся. Я пришла сюда в первый и последний раз… – Катя! Что случилось? – Что? – Она упала головой на спинку кресла и горько заплакала. – Что? – Улыбнулась печально сквозь слезы и пошутила: – Ты победил меня, Галилеянин… – Катя! Чем?!.. Что ты говоришь? – Ну, полно… Все равно я ухожу уже навсегда, и поэтому довольно всяких разговоров и вопросов… Помнишь, при первом знакомстве я назвала тебя киселем, а ты меня бритвой. Пожалуй, так оно и есть. Я – бритва, я хотела, чтобы все было по-моему, я мечтала о счастье, я знала, что ты безвольный кисель, и поэтому мое было право – руководить тобой, быть энергичным началом в совместной жизни… Но что же получилось? Бритва входила в кисель, легко разрезывала его, как и всякий кисель, и кисель снова сливался за ее спиной в одну тягучую, аморфную массу. Бритва может резать бумагу, дерево, тело, все твердое, все определенное – но киселя разрезать бритва не может! Я чувствую, что я тону в тебе, и поэтому ухожу! – Катя, голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не любил тебя? Не поступал, как ты хотела? – Молчи!! Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились – прошло одиннадцать месяцев – где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе – ты согласился… Где это? Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке – носишь ты ее? Что вышло?! О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло… Я, женщина с сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! Ну? Он протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом, повернулась и – ушла. Навсегда. Одну минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и склонился над чистой бумагой. Долго сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных… «В один чудесный день, Когда ложилась тень, Ко мне пробрался кирасир…» А потом это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в работу…